Второй рассказ о великом честолюбивом городе Шгаре. История о цене доверия, и жутких ночных существах.

Когда наступает весна, радуется не только старинный честолюбивый Шгар. Радуется вся округа, облепившая город добрым десятком безымянных селений. В одном из них жил весельчак и балагур, неугомонный шаир по имени Зарпа. Какой бы ни наступил праздник, все жители с нетерпением ждали его представлений. Еще бы не ждать. Такого мастера радости и умельца смеха надо было еще найти. Зарпа умел играть на дутаре и дуде, плясать и распевать веселые напевки. Но самое главное — он мог рассмешить любого гостя, даже самого хмурого. И на любой праздник, будь то скромный сход у дехканина, который дождался рождения первого сына или богатый ночной карнавал, который устраивали члены купеческой гильдии в честь открытия летних торговых путей — везде Зарпа был желанным гостем.
Вот и в этом году весна пришла с неизменным воробьиным щебетом, ослепительным солнцем и самым добрым праздником из всех праздников на свете — Новым Годом. Возбужденные предстоящим гулянием, жители селения ходили по узким улицам и громко приветствовали друг друга. Женщины варили в котлах халву, детвора собиралась кучей, словно воробьиная стая, и играла в бараньи кости.
Зарпа был приглашен в три знатных дома и еще на один большой сход дехкан. Честно отработав свои медяки, он только к позднему вечеру смог освободиться. Переложив добытые деньги из своей шутовской шапки в пояс, он надежно обернулся им. Потом распрощался с хозяевами и отправился в свое село. Дорога до дома занимала всего ничего: надо было обойти хлопковое поле и направиться по пыльной тропинке в сторону храма. Не доходя до него, свернуть в густые заросли карагача. Здесь протекала река. Даже в полной темноте, можно было смело идти вперед, так как в этом месте река мельчала, обнажая круглые камни своего дна. Осторожно нащупывая ногой камни, можно было даже не замочить ноги. Затем следовало идти строго на север, чтобы шум реки всегда был за спиной, а когда он исчезнет, впереди будет дорога. А там до дома и рукой подать.
Только шаир перешел речку, как вспомнил о том, что забыл в селе свой бубен. Чтобы сберечь время, он решил срезать обратный путь, и пройти напрямую, через храм. «Конечно, я очень обижу свои истоптанные пятки, — подумал шаир, зная, что путь до храма лежит через обширный пустырь, полный колючек и мелких сухих стеблей, но тут же успокоил себя: Зато потрачу всего тысячу шагов вместо десяти тысяч!» Это должно было успокоить его бедные пятки. Но как только он сошел с тропинки и ступил на пустырь, его пятки заныли, будто имели собственную душу. «Воистину, где болит, там вся душа!» — подумал Зарпа, тщетно стараясь ступить на стебель поплоще и колючку потупее.
Когда впереди темным пятном показалась глиняная стена заброшенного храма, шаир взбодрился. Он уже знал, что если отвернуть от его стен вправо, то должен показаться старый каменный мосток через речку.
Эх, если бы он в этот миг оглох и не услышал эти звуки, ничего бы с ним не случилось! Или, если бы затянул свою любимую дорожную, распугивая сонных воробьев из прошлогоднего бурьяна, он тоже бы избежал этой напасти. Но веселый шаир Зарпа услышал тонкий плач и остановился. То ли ребенок, то ли старик плакал где-то рядом. Тонкий завывающий плач, полный горечи и безысходности.
Доброе сердце Зарпы дрогнуло. Он не мог позволить кому-то плакать в новогоднюю ночь. Потому громко спросил: «Эй, кто плачет?». В ответ звуки поутихли, но потом возобновились с новой силой.
Теперь он понял, откуда доносится плач, и направился к темной стене храма. Ступая по камням, он едва не наткнулся на маленькую старушку, которая сидела прямо на земле, обхватив руки. Копна седых волос выбилась из-под кожаной косынки. В темноте лица не рассмотреть, только белки глаз да кривые старческие зубы.
— Здравствуйте, почтенная! О чем плачете? — спросил Зарпа, присев рядом с ней на корточки.
В ответ он услышал еще более громкий плач, будто старушку ограбили и выбросили из дома.
— Как мне не плакать, сынок, как не плакать! — заговорила она сквозь слезы. — Было у меня двое сыновей. Обоих забрали с собой злые сотники с кривыми мечами, когда шла война. И оба полегли на чужом поле, от чужих стрел. Как не плакать!
И старушка снова залилась слезами.
— Только не пристало вам сидеть здесь, одна одинешенька, у священных стен! — сказал Зарпа, пытаясь образумить старушку. Он уже сообразил, как надо будет поступить. Найти родственников и привести к храму, чтобы они забрали обезумевшую от горя мать. Как будто услышав его мысли, старушка заплакала пуще прежнего:
— Никого больше у меня нет, ни одной родной души! Как растила своих сыновей, знает одна Ишнар, как я кормила их своими тощими грудями, как отдавала им каждую добытую крошку еды… Теперь сижу одна, бессильная и больная. Никто не принесет мне плошку с едой, никто не обрадует внуками, никто не поможет в болезнях и старости…
И вдруг Зарпа, сам того не желая, заплакал вместе с ней. Пусть и молодой он, да такой же бедный и знает, каково остаться одному в этом мире. Так они и сидели, громко плача.
В какой-то момент, Зарпе вдруг показалось, что старушка умолкла и о чем-то его спросила. Но странная сладкая истома разлилась по всему телу шаира, словно горюя вместе с бедной женщиной, он вылил из себя всю суету дня, всю его круговерть и осталась в теле только невесомая душа его. Хотелось плакать еще и еще, и он попросил старушку рассказать о своих сыновьях, да только пожалобнее, чтобы ощутить вместе с одинокой матерью всю глубину ее горя.
И показалось ему, что старушка согласилась, покряхтела, прочищая горло и начала свой рассказ:
«Старшего моего сына звали Ямчи. Младшего — Ганнат. Старший был высок и строен, младший был короткий телом и грузный. Когда старший говорил, все замолкали, будто слушали соловья. Когда младший говорил, все улыбались, будто слушают самого лучшего в мире рассказчика. Старший носил меня на руках, а младший был лучшим учеником у самого знаменитого учителя по имени Майхам, которого знают и почитают во всем Шгаре!»
От этих слов шаир заплакал еще громче. «Какие были славные дети у этой женщины,» — подумал он, чувствуя сладкую горечь слез на губах. И он попросил старуху рассказать что-нибудь еще.
Она охотно согласилась. Не переставая подвывать своим тонким голоском, продолжила рассказ об утерянных сыновьях:
«Мой старший Ямчи был добрый душой…Зайди в наше поселение, где он родился и провел свое детство и спроси у любого о том, каким был Ямчи, и все ответят: он был человек большой души. Однажды осенью, когда вовсю вызревает урюк и сладкая груша, кто-то из соседских проказников залез на самое высокое дерево и не смог спуститься. Случившийся рядом Ямчи решил спасти ребенка от увечий и просто лег на том месте, над которым повис кричавший от страха малыш. Когда ребенок упал на него, то не получил ни одной царапины, а Ямчи переломал свои ребра».
От этого рассказа шаир заплакал еще сильнее. Как было сладко думать о том, что был на свете такой человек, не жалевший себя ради других. И как сладко плакать о мире, который был не справедлив, забрав его у бедной матери…
— Еще… — сказал он сквозь слезы. — Расскажи еще…
В темноте было слышно, как старушка высморкалась, прокряхтела, и уже более сухим голосом продолжила:
«А сладкоречию моего младшего Ганната не было равных. Однажды к нам прибежал сосед. Оказывается, его сын взял кетмень и отправился на канал, делить воду для полива. Да не поладил там с другими людьми, и окружили они его, и грозятся зарубить на смерть. Мой сын Ганнат успокоил старика, а сам отправился мирить соседей. Он освободил незадачливого парня из враждебного кольца, снял свою доппу и сказал обозленным дехканам: «Вот он я, рубите меня! Если вы считаете виновным этого парня, который, как и вы, имеет право на свою долю воды, тогда рубите меня вместо него. Или рубите любого встречного, не промахнетесь!» И настолько были справедливы его слова, настолько искренен благородный позыв защитить невиновного, что толпа расступилась».
От этого рассказа плечи бедного Шаира затряслись еще сильнее, слезы прямо брызнули из глаз. Где-то краешком все-таки скользнула мысль о том, что происходит что-то неладное с ним, что нельзя так плакать и горевать от рассказов первого встречного человека… Но не мог ничего поделать с собой.
Неуемная старушка, покряхтывая и поскуливая, выдавала рассказ за рассказом о своих бедных сыновьях. И чем дальше она повествовала, тем жестче и сильнее становился ее говор. От былого скуления не осталось и следа. Зато в голосе появились странные рычащие звуки, как если бы она объелась сорной травы шафран, от которой так сильно дерёт горло.
А чем больше убивался шаир над ее горем, тем больше слабел. Он уже не пытался подняться на ноги, лишь обливался слезами, чувствуя жжение в глазах и жажду.
Когда взошла луна и осветила разрушенный храм, у стен которого они сидели, у Зарпы возникло смутное, едва тлеющее желание посмотреть на свою мучительницу, так не вовремя подвернувшуюся на дороге. Все-таки с трудом смог повернуть голову… И увиденное напугало его настолько, что у него мигом просохли слезы. Рядом с ним сидела самая настоящая коза, говорящая на человеческом языке. Когда их взгляды встретились, коза замолкла на полуслове и Зарпа с ужасом увидел на ее морде некое подобие ухмылки. Животное было настолько старым, что по всему телу виднелись проплешины с бурой морщинистой кожей. Коза лежала на боку, сложив свои копыта перед мордой, да и не копыта это были вовсе, а лохмотья ороговевшей плоти, истоптанные не одним десятком лет жизни.
— Кто ты? — прошептал Зарпа, чувствуя, как ужас подступает к горлу, не давая вздохнуть полной грудью.
— Я? — переспросила коза. И вдруг закричала на него дурным голосом: — Не перебивай, мальчишка, старую женщину! Сам же просил рассказать о моих сыновьях!
И быстрым движением языка смахнула с его подбородка слезы.
— Конечно, конечно, — залепетал Зарпа, понимая, что попал в самый большой переплет в своей жизни. Он мог вспомнить десяток случаев, когда ему угрожала смерть. Каждый, кто часто бывал на праздниках и застольях, знает, как легко превратить веселье в кровавую драку. Помнится, развлекал он гостей на свадьбе сына одного пожилого мясника. Чинное гуляние с гостями тогда превратилось в ругань и скандал. Один подвыпивший гость уж больно часто вспоминал былые проделки жениха на женских половинах в кварталах торговцев. Когда возмущенный отец потребовал невежу покинуть шатер для гостей, тот набросился на Зарпу, случайно оказавшегося рядом. Наглец осыпал беззащитного шаира градом ударов, крича на весь шатер, что, де из-за всяких легкомысленных музыканов и поэтов происходят ссоры между добрыми людьми.
А еще в одурманенной голове бедного шаира вдруг завертелось слово «мулдина». Он сделал нечеловеческое усилие, чтобы вспомнить, где он слышал это слово? Если бы можно было воочию представить сейчас мысли Зарпы, то похожи они были на бедных пескарей, которые оказались в обмельчавшем осеннем ручье. С каждым днем вода густела и постепенно превращалась в грязь, где извивались черные рыбьи спины.
И вдруг как капелька свежей воды, пришло воспоминание. Зарпа вспомнил своего деда, любившего вечерами рассказывать уличной детворе страшные сказки про огромных скорпионов, заманивавших людей в подземные норы-ловушки. Или добрые сказки про ишака-оборотня, обворовывающего своих богатых ездоков и раздающего монеты бедным. Так вот откуда слово «мулдина»! Так дед назвал старую страшную козу из какой-то полузабытой сказки. Та самая, которая жила возле разрушенных храмов, подстерегая по ночам одиноких путников! Она питалась их слезами, пока они не умирали от истощения. Сказка гласила, что когда-то она была обыкновенной женщиной. И как случается в этом мире, потеряла своих сыновей на бог весть какой войне, коих было несметное множество. И так сильно оплакивала своих умерших, что потеряла всякий человеческий вид, оглашая округу криками и проклятиями. И когда эти проклятия достигли ушей подземных слуг всеми почитаемой богини Ишнар, те превратили ее в козу. И, по воле Всемогущей, так и осталась козой навеки.
Зарпа очнулся, когда Мулдина в очередной раз лизнула его своим черным морщинистым языком. Он уже едва мог пошевелить головой, а старая коза тут же начала свой новый рассказ. И понял Зарпа, что не доживет до утра, если будет сидеть рядом с ней. Он собрал все свои силы, и пополз прочь. Ему казалось, что он упадет замертво, настолько были слабы его руки. Но руки только согнулись, не отказали своему хозяину в самом простом и понятном желании — бежать, пока цел.
— Слушай мои рассказы! — прорычала Мулдина, и что бы было не повадно, больно укусила свою жертву за лодыжку. Зарпа взвыл от боли и отчаяния, слыша, как звякает колокольчик Мулдины, и животное тяжело наседает на него сзади.
— Слушай мои рассказы! — кричала Мулдина и кусала его за ноги. Бедный Зарпа только охал и, что есть силы, отталкивался от жесткой земли, полной сухих колючих стеблей и мелких острых камней.
Так продолжалось долго, пока Зарпа окончательно не выбился из сил. Он уже смирился со своей участью и уткнулся лицом в пыль. Разум его оставил, как легкий утренний туман оставляет реку и уходит в поля.
Очнулся бедный шаир, когда кто-то тряс его за плечо. Зарпа с ужасом попытался снова ползти, но сильные руки прижали его к земле. Был уже день и яркий свет ослепил его.
— Совсем болен, — услышал он чей-то голос. Подняв глаза, увидел старика с мальчишкой, которые склонились над ним. Рядом стояла повозка с постромками, полная сухих стеблей и веток на дрова.
— Мы тебя отнесем в шалаш, не бойся, — сказал старик и перевернул его на спину сильными, натруженными руками. Затем взял за подмышки, а мальчишка подхватил его ноги.
Вот так спасся шаир от проклятой Мулдины. Он бросил свой шутовской колпак и подался к дехканам на заработки. Больше никто не слышал его песен и не видел его плясок.

© 2006 Рустам Ниязов